Стивен Кинг
Ребенком я верил всему,
что слышал, всему, что читал, и всему, что рисовало мое собственное
богатое воображение. Оно стоило мне нередко бессонных ночей, но зато
наполняло мир, в котором я жил, такими красками и приметами, каких не
увидишь за целую жизнь со спокойными снами. Даже тогда, представьте
себе, я знал, что существуют люди, и их немало, у которых воображение
начисто отсутствует или атрофировано и которые страдают своего рода
умственным дальтонизмом. Мне всегда было их жаль; я понятия не имел (по
крайней мере тогда), что эти бескрылые типы либо жалеют меня, либо
презирают, и не просто потому, что я страдал от множества неразумных
страхов, а потому, что я был глубоко и безоговорочно доверчив. «Вот
мальчик, — думали, очевидно, некоторые (во всяком случае, родная мать), —
которому всю жизнь будут заново продавать Бруклинский мост». Доля
правды в такой оценке, надо полагать, имелась тогда и, если уж быть
совсем честным, имеется и сейчас.
Моя жена до сих пор с
удовольствием рассказывает всем, что ее муж, когда впервые в жизни в
нежном возрасте двадцати одного года пошел голосовать, опустил свой
бюллетень за Ричарда Никсона. «Никсон обещал вывести наших ребят из
Вьетнама, — говорит она, весело сверкая глазами, — и Стив ему поверил!»
Это правда: Стив ему поверил. И это далеко не все, чему верил Стив за
свои бесшабашные сорок пять лет.
Я, например, последним из детей
в нашем квартале скрепя сердце признал, что Санта-Клаусы, стоящие на
каждом углу, означают, что настоящего Санта-Клауса на самом деле нет (я
до сих пор не вижу здесь логики: это все равно, что заявлять, будто
наличие миллиона последователей означает отсутствие учителя). Я никогда
не ставил под сомнение утверждение дяди Орена, что у человека можно
отобрать тень с помощью обычного шеста от палатки (если ударить по ней
ровно в полдень), или заявление его жены, что каждый раз, когда ты
вздрагиваешь, проходит гусь над местом, где когда-нибудь будет твоя
могила. В моем случае это означает, что я буду похоронен возле
птицефермы тети Роди в Гус-Уоллоу, штат Вайоминг.
Я также верил
всему, что мне рассказывали мальчишки в шкале: одинаково доверчиво
заглатывал и китов, и плотвичку. Один всерьез утверждал, что если на
железнодорожный рельс положить десятицентовую монетку, первый же поезд
пойдет под откос. Другой настаивал, что поезд начисто расплюшчит (так и
говорил: «начисто расплюшчит») эту самую монетку, и то, что останется на
рельсе, будет гибкой прозрачной пластинкой величиной с серебряный
доллар. Лично я считаю, что верно и то, и другое: десятицентовые
монетки, положенные на путях, начисто расплюшчиваются прежде, чем сходят
с рельсов поезда, которые их расплюшчили.
Другие удивительные
факты, усвоенные мной за годы, проведенные в центральной школе
Стрэтфорда, штат Коннектикут, и в начальной школе в Дареме, штат Мэн,
относились к таким предметам, как мячи для гольфа (внутри там яд и
ржавчина), выкидыши (некоторые новорожденные появляются на свет
страшными чудовищами, и их приходится умерщвлять тетям в роддомах,
которых для отвода глаз называют «патронажными сестрами») и черные кошки
(если она перешла тебе дорогу, немедленно растопырь пальцы от дурного
глаза, а то помрешь до вечера). Думаю, нет нужды объяснять, насколько
также опасны трещины в тротуаре для позвоночников ни в чем не повинных
матерей, если они случайно там окажутся.
Начальные познания в
области удивительного я приобретал из тоненьких брошюрок «Журнала Рипли:
Хочешь верь, хочешь нет». Именно из «Рипли» я узнал, что можно сделать
мощную бомбу, если соскоблить целлулоид с рубашки игральных карт и
плотно набить им трубочку, что можно просверлить дырку у себя в черепе,
воткнуть туда свечу и тем самым сделаться человеком-светильником (только
много лет спустя я задался вопросом, кому и зачем это может
понадобиться), что бывают настоящие великаны (мужчина ростом в два с
половиной метра), и настоящие эльфы (женщина больше трех метров), и
настоящие НЕОПИСУЕМЫЕ СТРАШИЛИЩА… Только в «Рипли» они любовно
описывались с мельчайшими подробностями и обычно сопровождались
картинками (даже если доживу до ста лет, все равно буду помнить парня со
свечой, торчащей из бритого черепа). Эта серия брошюр была — для меня,
во всяком случае, — самым расчудесным в мире развлечением, я носил их в
заднем кармане джинсов и разворачивал в дождливые дни, когда в бейсбол
не поиграешь, а «Монополия» уже всем осточертела.
Были ли все
курьезы и люди-чудовища в «Рипли» всамделишными? Это некорректный
вопрос. Для меня были — в том возрасте с шести до одиннадцати, когда
закладываются основы человеческого воображения, самыми что ни на есть
всамделишными. Я в них верил так же, как и в то, что десятицентовой
монеткой можно устроить крушение товарного поезда, или в то, что
маслянистая жидкость внутри мячика для гольфа разъест тебе руку, если
хоть капелька попадет на нее. Именно благодаря журналу «Рипли: Хочешь
верь, хочешь нет» я начал понимать, скаль призрачна граница между
невероятным и банальным и как сопоставление того и другого помогает
прояснить и обычные явления жизни, и случайные, таинственные. Не
забывайте, мы здесь говорим об убеждении, а убеждение это колыбель мифа.
А как насчет реальности? — спросите вы. Для меня реальность
пусть катится, как колобок, ко всем чертям. Меня она никогда особенно не
волновала, по крайней мере в литературном творчестве. Я считаю, что миф
и воображение — почти синонимы, а убеждение — источник того и другого.
Убеждение в чем? По правде говоря, это роли не играет. Хоть один бог,
хоть сто. Или монетка, которая может пустить поезд под откос.
Эти
мои убеждения не имеют ничего общего с верой: давайте сразу твердо
определимся. Меня воспитывали в методистской вере, и, исходя из
фундаменталистских воззрений моего детства, такое утверждение в лучшем
случае дерзко, а в худшем — откровенное богохульство.
Я верил во
все удивительное, потому что создан был верить в удивительное. Другое
занимаются бегом, потому что созданы быстро бегать, или играют в
баскетбол, потому что бог наградил их двухметровым ростом, или решают на
доске длиннющие, запутанные уравнения, потому что созданы так, что
знают, как расставлять числа, чтобы они согласовывались друг с другом.
Но
тут-то вклинивается вера, и, думаю, это связано с тем, что ты снова и
снова возвращаешься к одному и тому же, хотя в глубине души убежден, что
лучше, чем уже сделал, не получится, а если продолжать в том же духе,
то можно только скатиться вниз. Когда подносишь ко рту первый глоток,
тебе еще нечего терять, но делая это во второй раз (и третий… и
четвертый… и тридцать четвертый), рискуешь проиграть, впасть в
депрессию, а в случае сочинителя рассказов, ограниченного строгими
рамками жанра, — в самопародию. Но мы продолжаем давить, большинство из
нас, а это все труднее и труднее.
Я ни за что не поверил бы в
это двадцать лет назад или даже десять, но это так. Становится все
труднее. И мне иногда кажется, что мой старенький текстовой процессор
«Уонг» уже лет пять как перестал работать на электричестве: начиная с
«Темной половины», он питается исключительно моей верой. А что здесь
плохого: как бы там ни было, слова-то на экране появляются, правда ведь?
Замысел каждого рассказа в этой книге возникал в момент
убеждения, а писались они в припадке веры, радости и оптимизма. Однако
все светлые чувства имеют своих мрачных близнецов, и страх провала —
далеко не самый худший из них. Самое же худшее — по крайней мере для
меня — это грызущая исподтишка мыслишка, что я давно уже сказал все, что
должен был сказать, и теперь только прислушиваюсь к собственной нудной
болтовне, потому что страшусь тишины, которая наступит, как только я
замолчу.
Прилив веры, необходимой, чтобы сочинить рассказ, в
последние несколько лет становится все большей редкостью: все хотят
писать романы, причем не меньше чем на четыре тысячи страниц каждый. Это
явление отмечается многими критиками — как правило, с тревогой. В
рецензиях на все мои длинные романы — от «Остановки» до «Необходимых
вещей» — меня честили за их избыточный объем. В ряде случаев критика
было обоснованна, в других это было не что иное как злобные вопли мужчин
и женщин, которые с непонятным (для меня по крайней мере) единодушием
твердили о полнейшей безвкусице литературы последних тридцати лет.
Эти
самозваные служители Церкви святых последнего дня, предрекающие конец
американской литературы, воспринимают великодушие с подозрительностью,
увлекательную фабулу с отвращением, а всякое удачное произведение — с
откровенной ненавистью. В результате в литературе сложился странный
пустынный климат, когда перед бессмысленной макулатурой вроде «Голоса»
Никольсона Бейкера преклоняются и превозносят ее на все лады, а
настоящий американский роман высокого класса, например «Сердце страны»
Грега Мэтьюза, просто не замечают.
Но все это не имеет отношения
к делу, это я просто расхныкался — в конце концов, какой писатель не
жаловался на плохое обращение с ним критики? А говорил я, прежде чем
столь бесцеремонно прервал себя, всего лишь о том, что акт веры, который
в момент убеждения превращается в реальность — то есть в рассказ,
который люди охотно читают, — для меня в последние годы становится все
более трудным.
«Ну, тогда не пиши их, может сказать кто-то
(обычно это голос, звучащий у меня в голове, вроде тех, что слышала
Джесси Берлингем в „Игре Джеральда"). — В конце концов, деньги, которые
за них платят, тебе уже не так нужны, как раньше». Это действительно
так. Те дни, когда на чек, полученный за очередную поделку в четыре
тысячи слов, я мог купить пенициллин для укола ребенку или вовремя
уплатить за квартиру, давно миновали. Но такая логика не просто фальшива
— она опасна. Деньги за романы мне в общем-то тоже не нужны. Если бы
дело было в деньгах, я мог бы проводить остаток жизни на острове в
Карибском море, лежа на солнце и пытаясь выяснить, какой длины можно
отрастить ногти. Но я пишу не ради денег, что бы там ни тявкали
бульварные газеты, и не для увеличения тиража, как искренне считают
более образованные критики. Основные ценности с течением времени
сохраняются, и для меня задача остается неизменной: угодить тебе,
Постоянный Читатель, так, чтобы у тебя волосы встали дыбом, а если
повезет, напугать так сильно, чтобы ты, ложась спать, оставил включенным
свет в ванной.
Дело в том, что сначала нужно увидеть
немыслимое… а затем рассказать его. Дело в том, чтобы заставить тебя
поверить в то, во что верю я, хотя бы на короткое время. Я не люблю
много говорить об этом, потому что это меня смущает и звучит напыщенно,
но я считаю, что рассказ — великая вещь, которая не только улучшает
жизнь, но иногда и спасает ее. Это не метафора. Хорошие рассказы — это
мишени воображения, а задача воображения, как я убежден, — дать утешение
и прибежище в таких ситуациях и в такие периоды жизни, которые иначе
стали бы невыносимыми.
Я, конечно, могу судить только по
собственному опыту, но воображение, которое так часто в детстве
заставляло меня просыпаться от кошмарных снов, помогло мне преодолеть
гораздо худшие ужасы реальной жизни, когда я стал взрослым. Если
рассказы, рожденные этим воображением, сделали то же хотя бы для
нескольких прочитавших их людей, то я бесконечно удовлетворен — а такие
чувства, насколько мне известно, не купишь за удачно проданное право на
экранизацию или за миллионные издательские отчисления.
Тем не
менее рассказ — это трудная и опасная литературная форма, и вот почему я
так доволен — и так удивлен, — что у меня набралось их уже на третий
сборник. И прошло уже достаточно времени, потому что одним из фактов, в
которые я безоговорочно верил в детстве (не иначе как вычитал в «Хочешь
верь, хочешь нет»), было то, что человеческий организм полностью
обновляется каждые семь лет: в каждом органе, каждой ткани, каждой мышце
старые клетки полностью замещаются новыми.
Я составляю «Кошмары
и фантазии» через семь лет после выхода «Команды скелетов», предыдущего
сборника рассказов, а тот вышел через семь лет после первого сборника
«Ночной смены». Самое замечательное — это то, что знаешь, что хотя
прыжок веры, необходимый для превращения замысла в реальность,
становится все труднее (прыгучие мышцы тоже ведь стареют с каждым днем,
что же тут непонятного) — он еще вполне возможен. И замечательно то, что
еще находятся желающие их читать — это ты, Постоянный Читатель, к
твоему сведению.
Самый ранний из этих рассказов (мой вариант
сюжета о смертоносной начинке мячей для гольфа и чудовищахнедоносках,
если угодно) — «Дом, который растет на вас» — был впервые опубликован в
литературном журнале университета штата Мэн, называвшемся «Маршрутс»…
хотя для этой книги он существенно переработан и стал лучше, чем я в
свое время рассчитывал. Это прощальный взгляд на обреченный городок
Касл-Рок. Последний — «Люди десятого часа» — написан за три сумасшедших
дня. Здесь попадаются настоящие курьезы: первый вариант моего
телесценария; рассказ из серии «Мифы Ктхулху» на фоне лондонского
пригорода, где жил Питер Страуб, когда я с ним познакомился; крутой
рассказ о вампирах в духе Ричарда Бахмана, а также несколько
переработанный вариант рассказа «Мой хорошенький пони», который
первоначально вышел малым тиражом в издании Музея Уитни с иллюстрациями
Барбары Крюгер.
Больше всего я старался держаться подальше от
того, что называется дорожным чтивом. Хотя некоторые критики утверждают,
что я мог бы опубликовать свои счета из прачечной миллионным тиражом,
но это те критики, которые считают, что я именно этим и занимаюсь. Те,
кто читает мои книги, видимо, придерживаются иного мнения, и на них, а
не на критиков и рассчитан настоящий сборник. Получилось, по-моему,
нечто вроде пещеры Аладдина, и она завершает трилогию, первым и вторым
томами которой являются «Ночная смена» и «Команда скелетов». Все хорошие
рассказы вошли сюда, все негодные я засунул как можно дальше под ковер и
доставать их оттуда не собираюсь. Если и будет другой сборник, в него
войдут только те рассказы, которые пока что не написаны и даже не
задуманы (в которые я еще не поверил, если хотите), и появится он, надо
полагать, в году с первой цифрой «2».
В каждом из рассказов
содержится нечто, во что я верил, и надо сказать, что некоторые вещи —
палец, высовывающийся из раковины, жабы-людоеды, голодные ходячие зубы
немножко страшноваты, но, думаю, мы вместе с этим справимся. Итак,
повторяйте за мной: Я верю, что монетка может пустить под откос товарный
поезд. Я верю, что в нью-йоркской канализации водятся крокодилы, не
говоря уже о крысах размером с лошадь. Я верю, что Санта-Клаус есть, и
эти ребята в красных шубах, которых мы видим на Рождество, действительно
его помощники. Я верю, что всюду вокруг нас существуют невидимые миры. Я
верю, что теннисные мячики начинены смертоносным газом, и если вы их
разрежете и вдохнете содержимое, то умрете. И самое главное: я верю в
привидения, я верю в привидения, я верю в привидения. Есть? Готовы?
Поехали. Вот моя рука. Мы отправляемся. Я знаю дорогу. А вы должны
крепко держаться за мою руку… и верить.
автор: Стивен Кинг источник: электронная библиотека
|